Баба-Яга в молодости
Все дороги ведут в Рим, все колеи самолётные — в небо над Римом. Урим — гудит город, туммим — бьются время и Тибр в мраморное подбрюшье. В тени Колизея душно, Колизей невнимателен и равнодушен ко всем, кроме бродячей кошачей стаи, живущей засчёт крови гладиаторов и туристов, что от своего табуна отстали. Солнце берет приступом, измором, наконец пленило; гедонизм лениво раскинулся над Средиземноморьем. Вечная кипарисовая зелень застыла на стыке эр; на мостовых, квадригах и китайских майках — клеймо Эс-Пэ-Кю-Эр. Холодная, мраморная вода течёт из фонтанов и стен, волчица размером с кошку, Ромул и Рем — котята. Собор Святого Петра идёт на попятную перед пилигримами на сигвеях верхом. Поросшие мхом тысячи лет в белом камне, раскалённый воздух дрожит. Умиротворенно святой сторожит летопись концов света. Закатное римское небо в пурпуную тогу одето, тяжело опирается на колонны, на месте пустыря ржавой травы когда-то был ипподром, но вода, вода изо ртов богов, из оленьих голов, с привкусом меди и мидий; где еще бариста объединяться в гильдии, где у истории будет муза; на ступеньках студенты горбятся под грузом загара, солнечной копоти, в Парфеноне из водяного пара и света — колонна: от могил к облакам — фаэтон напрокат. Вечный город, вечный закат.
хотяб рабочую 
